Борис Дьяконов: Я каждый день нарушаю заповеди

Я знаю, убежать от Бога, однажды поверив ему, невозможно. В Библии есть притча об Ионе, который, когда Бог ему сказал отправиться в Ниневию, сделал все с точностью наоборот, и его корабль в пути накрыла страшная буря. Иона хотел было отсидеться в трюме, но ветер трепал судно и чуть было не потопил. Иона сдался и приказал матросам повернуть в Ниневию – ветер тут же стих. Эта притча обо мне. Что бы я сейчас ни делал и как бы ни жил, от Бога мне уже не скрыться и о его существовании не забыть. Хотя прямо сейчас не готов себя полностью посвятить церкви. Если расколоть любого служителя, он скажет, что почти у всех ожидания от нее всегда больше того, что человек в ней находит. Кажется, ты придешь туда, и все верующие будут тебе улыбаться, тебя любить, никто дурного слова не скажет, а там, с одной стороны, действие благодати, а с другой – такие же больные люди, как ты, и даже хуже. Если и есть совершенная церковь, то она перестанет быть таковой в тот момент, когда я к ней присоединюсь. Понимание этого избавляет меня от пустых иллюзий.

Меня раздражают вопросы о том, что мне дает вера. Что за потребительское общество? Разве вера нужна человеку, чтобы ему что-то давать? Вера задает ориентиры, и я через нее знаю, чего стоит добиваться, а что мне по жизни просто не нужно. Все мы переживаем моменты похоти – желание обладать квартирой, женщиной, успехом – хочется, но не факт, что это сделает тебя счастливым. Если заранее иметь мудрость и знать, что не кайфанешь, можно не добиваться. Потому так важно разобраться, что же может принести удовольствие. Однажды в детстве со мной произошла следующая история. Я ходил плавать в бассейн «Юность» мимо магазина канцтоваров «Школьник», где продавались зачудительные детальки для авиамоделей – самолетиков и вертолетиков – настоящие тарахтящие маленькие двигатели внутреннего сгорания. Бензин заливаешь, и эта штука с пропеллером улетает. Я ходил, смотрел на двигатели, и мне очень хотелось один из них купить. Абсолютно идиотская идея, потому что мне его даже прилепить было не к чему. Слезные уговоры на родителей не действовали, и мне оставалось только каждый день по дороге в бассейн любоваться на это чудо через витрину. В один прекрасный момент я украл у мамы деньги, купил двигатель и притащил его домой в маслянистой бумажке, развернул, повертел в руках и понял, что никогда не смогу его легализовать. У меня же мозгов хватало только на то, что я шел, шел и нашел деньги, но я знал, что мне не поверят. Вскоре родители узнали о покупке, вещдок изъяли и отдали двоюродному брату. И я понял, что был счастливым, когда смотрел на двигатель через витрину, а не когда он стал моим. Разочарование такого плана я переживал потом не раз – хочется, возьмешь и понимаешь, что сделать с этим ничего нельзя. Вера помогает расставлять акценты.

Я пришел к Богу, когда ребенком пил кефир перед сном. Все началось с того, что днем мне рассказали про микробов: дескать, они такие маленькие, что их никто не видит. Я представил, что в стакане кефира полно живых существ, которые еще не знают, что сейчас ко мне в желудок попадут. И тут я понимаю, что и сам могу болтаться у кого-то в желудке, ведь если есть то, что меньше меня, есть и то, что превосходит. Так пришло первое смутное, мистическое осознание грандиозности Вселенной. Позже я решил разобраться с этим, проштудировал историю церкви и религии. Но суть не в учении, а в понимании. Самое главное, что я понял, – у Вселенной есть центр и этот центр не я. Мне было 12 лет, когда я впервые пришел в методистскую общину, и мне там понравилось – все просто, доступно и без налипов. Родители вначале были не очень довольны таким увлечением, а вот ровесники относились нормально. Тогда время было своеобразное – в нашей компании одна девочка стала православной, другая двинулась в Бхагават-Гита, несколько увлеклись протестантством. Мы постоянно рулились, каждый за свое, что-то выясняли между собой – очень забавно было. Где они теперь и верят ли в то, к чему пришли в детстве, – я не знаю. На последних школьных встречах этих людей не было. Но я их не закапывал.

Вообще-то я хотел стать врачом-реаниматологом. Меня притягивали пограничные состояния человека между жизнью и смертью. Кроме того, если просто лечить хронические заболевания, то результат твоих усилий не очевиден. А реаниматолог сразу видит – спас он человека или нет. Но потом передумал и решил, что быть служителем – это благороднее, а я тогда искал благородства. Откуда это? Изнутри. Лермонтов довольно концептуально описывал такие вещи в «Ангеле»: «Он душу младую в объятиях нес для мира печали и слез, и звук его песни в душе молодой остался без слов, но живой». После школы я одновременно поступил в УрГУ на философский факультет и Сэнтенери-колледж в Луизиане, уехал в Америку и жил там четыре года. Закончил колледж с отличием, стал бакалавром гуманитарных наук по специализации «религиоведение, бизнес и социальная психология». Когда вернулся в Россию, меня назначили на служение. Протестантские миссии у нас тогда поднимались за счет зарубежных пожертвований. Параллельно в нашей стране случился торжественный падеж рубля, зарплаты не платили, а буржуи присылали доллары, и служить Богу некоторым стало очень выгодно. Буржуйские капиталы приводили в церковь много левых людей – всяких неудачников, у которых ничего не получалось, и они вдруг находили себя в беззаветном служении. Впрочем, церковь – сообщество людей, которые спасаются, но еще не спаслись. Это как больница, куда приходят нездоровые люди. Они поняли, что больны, и за это их уже стоит уважать.

Два года я мыл калек. Был окружным евангелистом, потом пастором маленькой общины и два раза в неделю ездил на автобусе в Верхнюю Пышму. В те времена в больницах все было очень запущено, особенно в небольших городках. Мы навещали и подкармливали одиноких, а еще договорились с травматологическим отделением, ездили туда с прихожанами и помогали ухаживать за больными. Мне нравилось – было очень мило, душевно и весело. Вскоре провели могучую зачистку рядов, и мне предложили отправиться в семинарию – поучиться. Для этого пришлось бы взять большой отпуск, а я на тот момент уже работал в «Северной казне». Ни по личным, ни по светско-рабочим соображениям мне такая перспектива не улыбалась. Я в особо циничной форме предложил досрочно сдать экзамены – греческий, гомелетику, экзегетику, патристику – что угодно. На мой счет состоялась ругачка с перевесом в один голос, и мне сказали, что пастором я больше оставаться не могу. Тут главное не обижаться чересчур. Год назад меня в ту же семинарию позвали в Попечительский совет, и я согласился. Приятно было, что пришло время и они обратились ко мне – несостоявшемуся студенту. Это гордыня, знаю. А с другой стороны, Бог все расставляет на свои места, и я рад помочь.

Всю жизнь разрываюсь между «хочу» и «можно», «хочу» и «знаю, как правильно». Я часто делаю то, что огорчает Бога. Я переживаю по этому поводу, и все равно огорчаю. Есть притча о двух монахах, которые пришли в город, выпили вина, после чего их совратили женщины. Они вернулись в монастырь и стали раскаиваться. Один монах до смерти провел свои дни в слезах – путь его раскаяния стал дорогой слез. Другой покаялся, ощутил Божье прощение и ходил веселый и всем рассказывал, как он согрешил и Бог его простил. Я не люблю фанатиков. Люди, которые понимают противоречивость бытия, поздоровее будут. Великие сволочи и сумасшедшие всегда очень прямолинейны. Гитлер был очень логичен, безумно уверен в своей правоте, а это явный признак злого гения. Я люблю выкурить трубку – грех. Не всегда пощусь – грех. Я много делаю не того, а что предписано – не выполняю. Просто не рассматриваю тот же пост как публичную демонстрацию собственной святости. И тем более как демонстрацию несвятости соседей. Быть милосердным – гораздо сложнее, чем поститься. У меня постоянная дилемма между милостью и справедливостью.

Я по природе своей очень нетерпимый и критичный человек. Одно время славился чрезмерной жесткостью к собратьям – когда речь шла о том, что кто-то не так себя вел, я был первым, кто выступал за то, чтобы выгнать, наказать, пропесочить, перевоспитать. Я преподаю в УГТУ-УПИ и по половине курса заваливаю, ибо не учат. С точки зрения революционной справедливости мне неважно, что с ним дальше будет, – пусть хоть всех отчислят. Я так не только со студентами поступаю, но и с теми, кто учится на MBА. Однажды прилетел в три часа ночи только потому, что у меня занятия там начинались в десять утра. Пришел – сидит один человек. Оказывается, все остальные раньше полудня и не подтягиваются. Я отказался от этой группы. Не по-христиански? Возможно. Долго потом ходил и мучился, правильно ли поступил. Может быть, гордыня во мне сидит, а это страшный грех – постом не отделаешься. Правила должны исполняться не от буквы, а от духа. Если быть честным, ни один верующий не скажет, что он живет так, как бы ему хотелось. А потому незачем и к другим приставать с указиловкой. И я не пристаю и никого не агитирую – те, кто должны прийти к Богу, придут к нему и без моей помощи. Как в том анекдоте. Едут в купе мужчина и женщина. Он читает газету, она вся извелась, привлекая его внимание. Через четыре часа он сдался, все случилось, едут дальше. Женщина спрашивает: «Вот я такая роскошная, отчего вы сразу не стали ко мне приставать?» – «Лучше четыре часа газету почитать, чем потратить их на уговоры – результат-то все равно один».