Виталий Паршин: Когда слезы кончились, научился терять

Двух сыновей потерял за полтора года. Старшему исполнилось бы сейчас 34, он пропал без вести, а младшего убили, ему не было и девятнадцати. После этого два года жил в прострации, не понимал, что происходит. Меня самого словно не было – остался ходячий труп. Совершил тогда очень много необдуманных поступков и вышел из нескольких прибыльных бизнесов, потому что неинтересно стало ими заниматься. Бизнес, как процесс зарабатывания денег, перестал увлекать.

Видимо, есть такой грех, за который Бог так может наказать. Всегда ведь самым дорогим расплачиваешься, когда грешишь, – детьми. После пятидесяти кольцо вдел в левое ухо – знак того, что на мне фамилия закончилась. Есть такой обычай у казаков: если в ухе кольцо, даже в бой мужика не брали – ему еще сына родить надо. Как родится у меня сын – кольцо с мясом вырву. Для меня рождение сына – это космически важно. Я был воспитан отцом, донским казаком, а там четко: мужика не родил – сам не мужик.

Думаю о том, что раз меня родители не воспитывали, я мог бы дать детям настоящее воспитание. У меня как дома было: взял чужое – ремня, сделал, что должен, – молодец, вот тебе булочка с повидлом. Книг мне на ночь не читали – мать безграмотная была. В кино не водили. Жили бедно, кормить было нечем, и родители в первом классе меня отдали в интернат.

Я не виню родителей – они сделали для меня, что могли. Молюсь, что они родили меня. Хотя мы жили в семье двойственной жизнью. Мать была одиннадцатой в раскулаченной семье, отец – из казаков. Деда на Дону красные, сволочи, зарубили. Отец был репрессирован, сидел в концлагере, вышел с «волчьим билетом»: работать разрешалось кочегаром, дворником… За ним потом всю жизнь «уши» ходили, смотрели, наблюдали – отпечаток на всех остался. Дома была своя цензура: это можно говорить, а это – нет, это семейное, а это – общественное. Кроме того, в школе мне одно говорят, а дома – другое. Очень сложно жить в такой семье. Зато, когда я себе в 1971 году на заработанные деньги купил мотолисапед и американские джинсы, родителей таскали на педсовет, мне все равно позволяли их носить.

После школы наступил такой момент: куда ветер подует – туда и подамся. Подул с юга – я вернулся из армии и поступил в архитектурный институт. Там стал директором студенческого клуба – организовывал праздники, хорошо учился, жил в радости, зарабатывал деньги, на которые мог сходить в ресторан, жил интересно и вдоволь. Я был неплохой скульптор и рассчитывал после окончания института открыть свою мастерскую, был к тому времени женат, у меня рос сын… А потом жизнь поделилась пополам. Бывают такие моменты, которые делят жизнь на период «до» и период «после».

На машине я сбил человека, получил четыре года тюрьмы, отсидел, вышел и жизнь пошла по-новому. В тюрьме отношения между людьми волчьи, зато открытые. Нельзя быть слабым, а хочешь быть сильным, силу нужно постоянно подтверждать. Когда я вышел, стал жить нормальной жизнью, то привлекал к работе тех, с кем познакомился в тюрьме, но быстро понял, что они испорчены той средой и атмосферой. Я в зрелом возрасте сел – в 26 лет – меня не так тюрьма испортила. Но окружение тогда сильно изменилось – отсохло много студенческих друзей. И вся жизнь по такой логике. Из тюрьмы вышел: ты кто теперь? Зек вонючий. Где должен быть? В тюрьме. Почему вышел? Давай иди в трубу, испытай неволю до конца, потом жить начнешь. Отвернулись даже мои родственники.

Я вышел в 1984 году – время перестройки, Горбачева, борьбы с вином и водкой – безбашковое время. Дали свободу в вожжах – запряженную свободу, и возможность через маленькую щелочку подглядывать за тем, как живут люди за границей. На работу меня никуда не брали после тюрьмы – приходилось уезжать в область и халтурить то маляром, то художником, где месяц, где два. А в 1985 году мы организовали общественную организацию «Эхо» – экспериментальное художественное объединение, и проворачивали даже безналичный расчет. Ново, дико, в голове не укладывалось, но я стал этим заниматься, и с тех пор работал только директором. Попал в бизнес – надо шевелиться, быстрее, чем сосед, не успел – опоздал, опоздал – поезд ушел. Как вкус денег почувствовал, так и не занимался больше ни архитектурой, ни скульптурой. Хотя недавно проехал, посмотрел памятники, которые сделал когда-то, – за некоторые, правда, стыдновато.

Раньше я бежал, бежал по жизни, торопился, а после остановился, подумал и повернул обратно. Самое главное понял: как мало уделял внимания своим детям. И коли осталась еще дочь, решил дочерью заниматься, вместо того чтобы денег ей на будущее зарабатывать. Вообще отношение к близким сильно изменилось – я стал более раним ко всему, что с ними происходит, стал более ответственным. Многое в моей жизни изменилось. Раньше у меня в подчинении находилось четырнадцать филиалов по всему СССР – сотни людей, и я воспринимал их как товар: приходят и уходят. Симпатичных еще замечал, хороших иногда хвалил, но никогда не интересовался людьми. А сейчас даже с уборщицей своей разговариваю о том, что ее заботит: о ее болезнях, о том, что продукты дорожают. Я научился видеть людей такими, какие они есть. Не карликами, если они где-то внизу, и не великанами, если они выше меня по статусу, а в натуральную величину. У меня появились интересы в жизни, я коллекционирую, люблю отдыхать, стал ездить на рыбалку. В последнее время стал записывать события, свои мысли. Прошло все быстро, и мне хотелось зазубрить какие-то моменты. Книгу хотел написать. Потом расстроился, порвал и сжег все – накатило.

Я живу с огромной раной. Жить с ней – трудно. А жить приходится. У меня есть жена, работа, друзья. В конце концов, я сам есть, и ради себя надо продолжать жить. В горе нужно уметь вовремя остановиться – в землю ведь за детьми не уйдешь. Я не жалею о той жизни, которой живу. Она у меня богатая: грустная и веселая, мертвая и живая – всякая. Жалею лишь о смерти детей – это глобально.