«Государство отняло у россиян память. «Можем повторить»? Что, десятки миллионов смертей?»

Почему сегодняшние россияне ностальгируют по СССР и оправдывают Сталина? Чем отличается принятие собственной истории в России и Германии и почему нашей властью для создания «скрепы» выбран именно 1945 год? О «войнах памяти» на семинаре в Оксфорде рассказал историк и политолог Сергей Медведев. Главное из лекции — в материале DK.RU.

— Память становится одной из важнейших платформ современной политики, той сферой, где разворачиваются наиболее горячие войны. 20 лет назад никто не думал, что прошлое неожиданно станет «минным полем», где мы будем биться за интерпретации Второй мировой войны, Холокоста, Сталина и так далее. Сейчас это стало мейнстримом.

Здесь можно говорить о смене парадигмы, которая вроде бы восторжествовала после распада советского блока, падения берлинской стены. Тогда казалось, что настал великий момент, сопоставимый с 1945 годом. Этот момент у немцев назывался нулевой час, нулевое время, когда начинается обновление исторической памяти, когда мы начинаем строить с цокольного этажа новые здания политики идентичности памяти.

Но это продолжалось от силы десятилетие и стало коротким периодом между холодной войной и новой эпохой безопасности, терроризма. Этот период закончился 11 сентября 2001 года. Сейчас настала эпоха идентичности, люди опять начинают воевать за память. 

Если в 1991 году у нас был мир будущего, то сейчас мир прошлого. Мы смотрим на гаджеты, электромобили, обсуждаем искусственный интеллект, и то, что Илон Маск собирается колонизировать Марс. При этом наши политические разговоры — о прошлом. Это удивительный парадокс.

Трансформации происходят как в России, так и за рубежом. Как снизу, на уровне отдельных семей, личных историй, так и сверху — со стороны правительств и международных коалиций.

На уровне семей люди начинают искать собственные корни, раскапывать истории своих предков, составлять генеалогические древа. То же самое можно связать с движением реконструкторов. Люди постоянно применяют на себя разные модели прошлого. В поисковиках и реконструкторах заинтересована власть — устраиваются потешные штурмы Рейхстага, например.

В очень многих политических дискуссиях возникает тема наследия. Мы одержимы сейчас этой идеей. Это огромная часть нашего символического капитала, поэтому ведется большая политика по части памяти. Возникает вопрос: почему это происходит? Есть очень сильный запрос на достоинство и идентичность. 

Логично было бы начать разговор о памяти с Германии. Немцы после Второй мировой войны жили под гнетом, камнем коллективной вины. Это была оккупированная страна. Немцев массово, дом за домом, квартал за кварталом водили в кинотеатры и заставляли смотреть фильмы, документальную хронику периода, когда союзники вошли в Освенцим и другие концлагеря. Потом их точно так же уводили на раскопки. В Дахау, когда приезжаешь на вокзал, видишь табличку, где написано обращение немцев: мы понимаем, что с названием нашего города у вас связаны, наверное, самые тяжелые воспоминания, но мы хотим сказать, что работаем со своим прошлым и не гордимся им.

Читайте также: «"Можем повторить" — так идиоты говорят». Как День Победы превратился в военный карнавал

Представьте, если бы в московском Бутово вас встречал плакат: мы понимаем, что со словом Бутово у вас ассоциируется расстрельный полигон 1937–1938 годов, но мы работаем с нашим прошлым. Понимаете абсурдность такого предположения и пропасть, которая разделяет ту работу памяти, которая была проведена в Германии и не была проведена в России и вряд ли будет проведена?

В Германии долгое время велась дискуссия о вине, в том числе на страницах газет. В итоге Германия утвердила подход об уникальности и неповторимости немецкой вины и неповторимости Холокоста. Это имеет большой отпечаток на немецкой политике. Задумайтесь, почему Германия приняла свыше миллиона беженцев во время кризиса на Ближнем Востоке? Потому что эта страна такая богатая? Нет. Потому что историческое политическое сознание Германии сформировалось в горниле коллективной вины: мы сожгли евреев, поэтому мы теперь ведем моральную политику, в том числе по отношению к гонимым современного мира.

В России очень большие проблемы с памятью. Еще Чаадаев говорил, что Россия — страна беспамятства, что у нас нет пленительных образов сознания. У нас вообще память очень слаба. В России очень плохие кладбища, нет могил, которые хранятся столетиями. Могилы разрушаются, на их месте появляются новые. 

У нас память отнята государством, империей. Российский народ раз в несколько десятилетий или даже чаще пропускают через мясорубку. Отнимаются квартиры, идут переселения, уплотнения, затапливаются целые населенные пункты (как в повести «Прощание с Матерой»), еще индустриализация, коллективизация, 90-е годы. Это проблема имперской нации. И начавшийся поиск людьми своих корней — это запоздалая реакция на беспамятство.

Мы живем с черной дырой посреди нашей национальной памяти. Это огромная дыра, которая образовалась в середине XX века. Мы ходим по краю этой черной дыры и боимся даже туда заглядывать. С трудом понимаем, какие там есть жертвы, какие там были пережиты страдания. Мало того, что была травма, но мы еще молчим об этой травме и сталкивается с ярым сопротивлением патриотического дискурса.

Что происходит на этом фоне? Фальсификация истории. Теперь принято считать, что история России — это история побед. Суворов, Сталин, Жуков — все выстраиваются во фронт и служат одну и ту же литургию непрерывной славы российского государства. Есть совершенно удивительные примеры. В частности, 28 панфиловцев и их мифологический подвиг, который придумали в газете «Красная звезда». Есть документы военной прокуратуры, которые говорят о том, что ничего такого не было. Но Мединский говорит: нет, подвиг был. Он же (подвиг) был в нашей памяти, в нашем сознании. Он настолько мобилизует людей, что мы должны считать, что он был. Должны быть памятники и мемориалы. В советской истории много событий, которые ложатся в эту парадигму.

Между тем в Казани спорят об Иване Грозном. Его фигура как создателя московской государственности очень важна и очищается. Его имя теперь как синоним большой российской истории. Но если послушать татарских националистов, Иван Грозный — это крах, разорение Казани, убийство большей части жителей города, разорение главной мечети и что самое главное — окончание огромной ордынской истории. 

Для Казани это точка национальной трагедии. И со стороны Москвы есть страх исламского радикализма в Татарстане, поэтому всякие проявления татарского национализма подавляются на корню. Яркий тому пример: Батырхан Агзамов получил срок за критику взятия Казани в 1552 году.

У нас эпоха утопии закончилась с развалом СССР. Но мы сейчас ностальгируем по той утопии, хотим, чтобы, как тогда, было мороженое по 19 копеек, газировка по 3 копейки и чтобы милиционер стоял улыбающийся на перекрестке. СССР придается такой позолоченный образ.

При этом наблюдаем становление культа победы, георгиевскую ленту как скрепу. У нас открыты музеи Победы. Но почему не музеи войны? Не бывает же побед без войн. А так получается, что у нас чистая победа без крови и слез, которую мы можем повторить. Отсюда эти адские чудовищные наклейки «можем повторить» с датами 1941–1945. Это абсолютное дно. С одной стороны — немцы, которые теперь живут с лозунгом «никогда больше», а с другой стороны — мы и «можем повторить». Что повторить? Покалеченных фронтовиков без рук и ног, которых на Валаам вывозили, повторить десятки миллионов смертей?

Мы дожили до того, что Сталин вошел в моду, он ушел в зону чистого брендинга. Почему? Это связано с ностальгией по порядку. Люди считают, что при Сталине не было пыток в милиции. Это своего рода протестное голосование за Сталина. Парадокс. Это мода, которая воспринимается в абсолютно деморализованном ключе. Чистый симулякр.

Не 1991 год, не 1917-й. Именно 1945-й. 9 мая 1945 года СССР был на вершине своего геополитического величия, решал судьбы мира. Вся нынешняя геополитика России — это попытка вернуться в то состояние. И победоносная литургия девятым мая не ограничивается, у нас такая перманентная светская пасха.

Нынешняя российская власть пытается отстраниться от своего происхождения, поэтому 90-е годы всячески шельмуются как время хаоса. Но это очень интересный период нашей истории, когда Левиафан на секунду сполз с берега обратно в воду. И на берегу проросли корни независимой жизни — экономической, политической и гражданской. А в нулевые годы Левиафан снова вылез из воды. 

90-е преподносятся как обитель зла, в то же время создается имперская ностальгия по советской утопии с дешевым мороженым, газировкой и милиционером дядей Степой. Создается непротиворечивый миф, который можно легко упаковать и продать людям. Показать — а вот была великая держава. Но важно понимать, что преподносится людям приглаженная советская история.

Само по себе просветление не свалится на Россию. Надо пройти такой же путь, как Германия. А пример Германии перед глазами. Немцы воспроизвели такую платформу памяти, которая сформировала политические структуры и формы твердой памяти. Мягкая память — это литература, нарративы. Твердая — это законы, памятники и школьные учебники. В Германии есть и мягкая, и твердая память.

Память — это вопрос просвещения. Не надо настаивать на своей памяти, нужно признавать свою вину. Порочный круг разомкнется, когда все участвующие стороны признают свою частную вину: и Германия по поводу Холокоста, и Россия в отношении оккупации Восточной Европы, заградотрядов, СМЕРШа, и поляки за соучастие в Холокосте. Только с этой точки начнется Возрождение. В противном случае войны памяти чреваты гражданскими, политическими и военными конфликтами. 

Цитаты приведены по публикации Znak.com